суббота, 9 декабря 2023
Самое странное во всех «стратегиях российских реформ» (неважно, кем и в какое время разработанных) заключается в том, что их почти невозможно реализовать. Дело даже не в том, что результаты реформ сильно расходятся с ожиданиями их инициаторов. В конце концов, любой широко задуманный проект отделяется от своего создателя и начинает жить собственной жизнью. Но проблема здесь не в том, что «получается, как всегда». «Как всегда» получается именно в ситуации, когда реформа была продиктована желанием сделать «как лучше».
Если в основе реформы лежит желание устроить ад на земле, то с реализацией такой фантазии проблем не возникает, лучший пример тому – опричнина царя Ивана. Как замечал Николай Костомаров, «если бы сатана хотел выдумать что-нибудь для порчи человеческой, то и тот не мог бы выдумать ничего удачнее» (впрочем, историк побоялся произнести эти слова от собственного имени, и ссылался на неназванных очевидцев свирепого царствования). Но если опричнину и репрессии удавалась организовать уверенно и быстро, то благородные побуждения русских властителей разбивались словно яйцо о камень. В 1730 попытка членов Верховного тайного совета создать подобие конституции, была пресечена вмешательством командиров гвардейских полков, вручивших самодержавную власть императрице Анне. Через тридцать лет уже император Петр Федорович даровал подданным «Указ о вольности дворянства», и тут же пал жертвой гвардейского мятежа. Император Александр Павлович, вступая на трон, планировал и ограничение собственной власти, и отмену крепостного права, однако освобождение крестьян оказалось отложенным на шесть десятилетий. А Высочайший Манифест об усовершенствовании государственного порядка, распределявший право законодательства в империи между собственно монархом и представительным органом, был подписан государем Николаем Александровичем в 1905 году. Уже через 12 лет династия Романовых прекратила свое правление.
С экономическими реформами все получается тоже «не очень». Все без исключения «стратегии», «планы» и «дорожные карты», разработанные с начала века и до сего дня, одобренные и принятые к исполнению, написаны профессионалами, содержат абсолютно разумные предложения по демонополизации, упрощению регулирования бизнеса, поощрению деловой инициативы, снижению предпринимательских рисков и множество практических мер по поддержке экономического роста.
Однако на практике все выглядит так, словно исполнители этих программ читают их как-то наоборот. За последние полтора десятилетия до 20% в структуре российского ВВП заняла добыча углеводородов, до 30% (вдвое больше, чем в среднем по развитым странам) — торговля, 15% приходится на внутренний рынок энергии и инфраструктуру, еще 15% обеспечили государственные проекты (т.е. бюджетные расходы, обеспеченные теми же нефтедолларами), 9% составила доля банковской сферы. Нересурсное производство и независимые услуги не превышают 10% ВВП (включая сюда 3%, приходящиеся на долю сельского хозяйства).
Экономический рост оказался на уровне статистической погрешности еще пять лет назад, при сравнительно дорогой нефти, и откуда ему взяться при нефти дешевой? Тот, кто болтает про необходимость «дешевых денег» и эмиссионного стимулирования экономики просто разучился считать. Если средняя ставка по депозитам не превышает сейчас 9%, а официальная инфляция составила 15% в прошлом году, и ожидается на уровне 8% в году текущем, то это значит, что «реальная ставка» меньше ноля. Другое дело, что и банки не хотят никому давать эти «бесплатные деньги», и предприниматели не торопятся с инвестициями.
Приводить статистические данные можно еще долго, но очевидно, что с экономическим ростом здесь что-то сильно «не так». Существует какая-то системная причина, которая буквально «не пускает» экономическое развитие вверх. Причем эта причина не зависит ни от эпохи, ни от личности и ее культа, ни от политической системы. И даже не в экономической системе тут дело. «Позитивные программы» не удавалось реализовать ни в экономике приказа, ни в экономике согласований, ни в экономике прибылей и убытков.
Начать поиск ключевой причины экономического торможения следует с определения ключевой причины экономического роста. Разные экономические школы имеют на этот счет разные взгляды, однако есть единственное положение, с которым согласны и левые, и правые. Экономический рост обусловлен ростом социального капитала, а рост социального капитала неотделим от роста уровня доверия между членами социума. Человек человеку - друг, товарищ, и брат, провозглашали российские адепты марксизма. Высокий уровень доверия в обществе оборачивается снижением транзакционных издержек бизнеса, объясняют современные экономисты.
Там, где этого доверия нет, нет и роста экономики. Зато выше уровень коррупции и расходов на бюрократический аппарат. Об этом во всяком случае свидетельствует американская статистика, собранная на уровне городов и графств. Чем разнообразнее этнический состав – тем хуже управляется местный бюджет. И это правило верно не только для США. Пол Кифер и Филипп Нак в знаменитой работе Does Social Capital Have an Economic Payoff? A Crosscountry Investigation утверждают, что чем разнообразнее этнический состав, тем меньше доверия между жителями страны в целом. Соответственно, меньше и социальный капитал, и медленнее – экономический рост.
Собственно, именно об этом еще в начале ХХ века предупреждал гениальный основоположник социальной психологии Гюстав Лебон. Различные народы, говорил он, никогда не смогут полностью понимать друг друга, потому что одинаковые, казалось бы, слова, вызывают в их умах совершенно разные ассоциации и представления. «Когда мы посещаем чужой народ, то только поражающие нас особенности можно признать общими всем обитателям объезжаемой нами страны, потому что одни только они постоянно повторяются».
В фундаментальной работе «Психология народов и масс» Лебон ссылается на результаты исследований своего соотечественника и современника Эмиля Шейсона. Последний «вычислил, что во Франции, если считать по три поколения на столетие, каждый из нас имеет в своих жилах кровь по крайней мере 20 миллионов современников какого-либо тысячелетия… Все жители одной и той же местности, одной и той же провинции по необходимости имеют общих предков, сделаны из одной глины, носят один отпечаток, и постоянно приводятся обратно к среднему типу той длинной и тяжелой цепью, которой они суть только последние звенья. Мы одновременно дети своих родителей и своей расы. Не только чувство, но еще физиология и наследственность делают для нас отечество второй матерью».
Именно Лебон обратил внимание на то, что «ежегодный бюджет расходов всех итальянских государств, который до осуществления итальянского объединения доходил до 550 миллионов, в настоящее время достиг 2 миллиардов».
Причину этому ученый находил в том, что «какая-нибудь страна вроде Италии, может сразу, благодаря исключительным обстоятельствам, образовать единое государство, но было бы ошибочно полагать, что она сразу вместе с тем приобретает и национальную душу. «Я хорошо вижу в Италии пьемонтцев, сицилийцев, венецианцев, римлян и т. д.; но не вижу еще там итальянцев».
Когда народы «состоят из слишком различных рас и имеют, следовательно, слишком различные идеи и чувства, они делаются жертвами раздоров, каких не знают более однородные народы, например, англичане. У этих последних англосакс, нормандец, древний бретонец, в конце концов слившись, образовали очень однородный тип, поэтому и образ действия их одинаков», объяснял Лебон.
Но какое отношение все сказанное может иметь к современной российской экономике, в то время как практически все население страны говорит на одном языке, а повседневная жизнь стремится к унификации всего, что возможно унифицировать – за исключением разве что обычаев брачной жизни, которые сильно различаются от региона к региону.
Самое непосредственное. Согласно данным исследований проект «Евробарометр в России», которое проводится Центром социологических исследований РАНХиГС, именно в России самые низкие показатели межличностного доверия – только 25 % населения считают, что людям в принципе можно доверять (для Норвегии это показатель равен 75%, для Швеции – 68%).
Неужели мы считаем своих соседей настолько враждебными и чужими? Почему? Еще в 2011 году профессор Наталья Зубаревич описала, как действует в современной России «центрально-периферийная модель». Напомним, что в соответствии с этой концепцией на территории современной Российской Федерации де-факто существуют четыре квази-страны, каждая из которых имеет свой уровень и свою скорость социальной модернизации.
Это центры — с наиболее активным, модернизированным населением (города-миллионники, а также города с населением свыше 500 тысяч), с преобладанием ценностей постиндустриального общества. Далее следует полупериферия (менее крупные и средние города), у населения которых «на словах» доминируют ценности, условно называемые «советскими». «Россия номер три», периферия с традиционалистским, пассивным, склонным к патернализму населением мелких городов, поселков и сельской местности. В каждой из этих трех Россий проживает примерно по трети населения. За исключением входящих в условную «четвертую Россию» жителей республик Северного Кавказа, Тывы и Алтая (6% населения страны), для которых характерна высокая степень традиционализма и архаики и которые нуждаются в постоянной поддержке центра.
Такое разделение, разумеется, нельзя считать окончательным. Например, представляется более наглядным выделение в «Россию первого уровня» так называемой «Большой Москвы», нефтяных и газовых городов Ханты-Мансийского и Ямало-Ненецкого округов, «третьей столицы» - Сочи и «молодых» городов-миллионников со сравнительно низкой долей пенсионеров. В такой логике Санкт-Петербург оказывается уже во «второй России», не случайно в советские времена город на Неве называли «столицей российской провинции».
Исключение Санкт-Петербурга из «первой России» в известном смысле оправдано и анализом структуры доходов федерального бюджета. Из 100% этих доходов Москва и нефтегазовые центры обеспечивают больше половины. Около 40% доходов приносит НДПИ, налог на добычу полезных ископаемых, еще 15% добавляет Москва, за счет НДС, налога на добавленную стоимость, НДФЛ, обеспеченного высокими московскими зарплатами. Санкт-Петербург приносит бюджету 5%, что сближает его с провинцией, а не со столицей.
Профессор Европейского университета Дмитрий Травин в новой книге «Крутые горки XXI века. Постмодернизация и проблемы России», рассуждая о формировании на территории Европы мегарегионов, основой которых служат крупные города, отмечает, что наиболее разумной стратегией территориального развития России могло бы стать формирование глобального региона экономической активности между Москвой и Петербургом — городами, где сосредоточена седьмая часть населения страны.
Однако, взглянув на карту ночной освещенности Европы, мы увидим между Петербургом и Москвой непроглядную тьму — там, где, по идее, могло бы биться экономическое сердце модернизированной России. Зато миллионами огней полыхнет перед нами истинный экономический очаг страны — Ямал и Тюмень, центры газо–и нефтедобычи.
Рассуждая в логике «четырех Россий», мы можем сделать предположение, что разделение страны на эти «прослойки» обусловлено не проблемами общественных институтов и не экономической политикой, а тем, что на территории этих «стран» живут разные народы, говорящие на языке, который они считают «русским», но являющиеся носителями совершенно разных ценностей. И это мешает им находить действительно «общий» язык.
Например, Москву принято считать центром модернизации и оплотом постиндустриальной культуры. Но вспомните данные РАНХиГС об уровне межличностного доверия в России. Так вот, 25% «условно-доверчивых» живут в малых городах с населением до 100 тысяч человек, в то время как в Москве доверять ближнему готов один человек из ста.
Москвичи равнодушны и к ценностям демократии. Согласно данным доклада экспертов Фонда «Центр стратегических разработок» Комитету гражданских инициатив, опубликованным летом 2013 года, «политический строй, не являющийся свободной демократией», москвичи выбирают чаще, чем жители России (46% против 32%).
При этом Москва вовсе не оплот свободного рынка - доля занятых на частных предприятиях в Москве составляет лишь 30%, бюджетников – 50%. В остальной России бюджетники составляют 40%. Москву принято критиковать за излишнюю свободу нравов? Напрасно – именно москвичей более всех проблем волнует «кризис морали и нравственности» (таких озабоченных «чужим бельем» в Москве 45% и в среднем по России - 28%).
В докладе экспертов РАНХиГС под названием «Жизнепригодность» города, социальный капитал, безопасность и обобщенное доверие в мегаполисе», приводится любопытный факт -- более 60 % жителей Москвы никак себя с Москвой не соотносят, показывая полное отсутствие всякой «московской идентичности». Причем речь идет как раз не о приезжих -- самую сильную московскую идентичность демонстрируют люди, которые приехали сюда 10–15 лет назад, но здесь не родились, это и есть те, кто в наибольшей степени считают этот город «своим». Это, скорее всего, означает, что «потенциальные московиты» живут по всей России, а в свой час просто перебираются в столицу, забывая прежнюю родину как страшный сон.
Любопытно, что при первой переписи населения Российской Империи в 1897 году в опросном листе не было графы «национальность». О вероисповедании подданных спрашивали, а вот никакую «русскую нацию» власти не видели. Принято считать, что настойчивое позиционирование русского языка в СССР как языка «межнационального общения» связано с наличием в составе государства полутора десятков национальных стран со своими языками и культурами. Но что если «русский москвич» и «русский петербуржец» на самом деле не объединены ничем, кроме языка, на котором они разговаривают, не очень доверяя друг другу.
Способность языка служить «объединителем государства» несколько преувеличена. На испанском языке говорят почти по всей Америке южнее Рио-Гранде (за исключением Бразилии). Ну и что из этого следует? Чили, Уругвай, Мексика и Аргентина – очень разные страны. И экономические результаты этих стран, мягко говоря, разные. Франция совсем не похожа на Канадский Квебек, где все говорят по-французски. На английском говорят на всех континентах, однако Южная Африка далеко не Сингапур, а канадцы -- вовсе не австралийцы.
Совсем уж близкий и трагический пример непонимания и недоверия между вроде бы близкими народами – хуту и тутси говорят на одном языке – кирьяруанда, живут в одной стране тысячу лет, однако сохранили память о том «кто-есть-кто» и всего двадцать лет назад хуту инициировали кровавую резню соотечественников.
Представление о существовании «четырех народов», говорящих как бы по-русски позволяет предложить ответ на вопрос – почему негативные реформы получаются, а позитивные нет? Потому, что разрушение проще созидания. И легче поддается объяснению, вне зависимости от языка, на котором это объяснение происходит. В свое время советские историки никак не могли отыскать социальных корней опричнины – ряды головорезов царя Ивана пополняли и дворяне, и холопы, и дети духовенства – однако всех их объединяло вполне «национальное» отношение к «земщине» как к чужому и враждебному народу, подвергнутому царскому гневу.
Но какие практические выводы можно сделать разработчикам стратегий экономического развития, допустив, что существование «четырех Россий» на самом деле есть отражение менталитета четырех совершенно различных народов, живущих в одной стране, однако называющих себя «русскими»? Вывод, лежащий на поверхности: успех может принести разработка четырех разных планов развития, подготовенных с учетом особенностей каждой из этих «квази-стран». И только следующим этапом может стать согласование этих планов и увязка их в единую концепцию. Тогда можно надеяться, что каждый из четырех «российских народов» увидит в этом плане место и для себя и сможет выработать язык, который позволит объяснять и понимать сущность происходящего.
Автор – экономист, Санкт-Петербург
Распечатать