История наоборот: Петр Первый 2.0

В предыдущей статье цикла шла речь о том, что Россия в XVIII – XIX веках очень долго не могла приступить к необходимым для осуществления модернизации реформам (в первую очередь, к отмене крепостного права), поскольку доминирующие группы интересов тормозили преобразования. Но что же, в конечном счете, изменило ситуацию качественным образом? Только ли воля царя-реформатора Александра II?

При всем значении личности монарха в самодержавной стране не стоит переоценивать субъективный фактор в истории. Александр I был в свое время настроен не менее решительно, чем его племянник, но из попыток молодых друзей императора осуществить преобразования так ничего толком и не вышло.

Обычно в качестве важнейшей причины Великих реформ называют поражение, понесенное Россией в Крымской войне. Оно и впрямь сыграло большую роль, но возникает вопрос: почему поражение стимулировало либерализацию, а не мобилизацию? Почему, скажем, монархия не двинулась по проторенному Петром I после нарвского поражения пути построения мобилизационной экономики с высокими налогами, изъятием церковных ценностей, использованием крепостной рабсилы для строительства железных дорог, морских портов, фортификационных сооружений? Почему в начале XVIII и в середине XIX столетий реакция на схожие по сути своей импульсы оказалась принципиально противоположной?

Если исходить из того, что модернизация, в конечном счете, стимулировала революцию, то, может быть, мобилизационный сценарий развития был бы для России предпочтительнее? Консерваторы обычно склоняются именно к такой мысли, отмечая вслед за Константином Леонтьевым, что Россию, мол, подмораживать надо. Теоретически подобная «подморозка», наверное, уже во второй половине XIX века могла бы сформировать что-то вроде сталинской России. «Сталинизм Романовых» мог бы, мобилизовав все внутренние ресурсы и доведя население до голода, попытаться осуществить исторический реванш, рванув к Константинополю, к проливам, чтобы по примеру Петра, разбившего в свое время Швецию, разбить, наконец, и Турцию.

Подобный сценарий «Петр 2.0» представляется самым очевидным, если смотреть лишь на внутреннюю историю страны. Но при более широком взгляде на европейскую историю можно обнаружить, что его реализация была маловероятна в конкретных условиях середины XIX столетия.

Как Петр, так и его преемники при осуществлении внутренней политики во многом ориентировались на тот образец, который им демонстрировала Европа. Но какую Европу застали Петр I и Александр II? В конце XVII века, когда царь-плотник изволил изучать заграничный быт, Европа переживала расцвет меркантилисткой экономики, в которой государство стремилось контролировать не только внешнеторговые потоки, но даже способы, которыми крестьянин перевязывает снопы. В середине XIX столетия ситуация изменилась принципиальным образом.

Это была эпоха промышленной революции, когда европейские пространства уже прорезали вдоль и поперек скоростные железнодорожные магистрали. Для их сооружения промышленность выплавляла так много металла, как никогда ранее. Армии перевооружались на основе технического прогресса, а вслед за военным сектором экономики быстро развивался гражданский. Дешевые, практичные хлопчатобумажные ткани помогали одеть миллионы людей.

В России, естественно, возникал вопрос, каким образом всего этого удается достичь? И тут же наблюдатель переносил свой взгляд с плодов промышленной революции на трансформацию образа жизни европейцев, произошедшую после Великой французской революции, т.е. примерно в ту же эпоху, в какую осуществлялась революция промышленная.

К тому моменту, когда Александр II взошел на престол, Европа вот уже более половины столетия развивалась в направлении от государственного всевластия к свободе. В передовых университетах доминировали идеи Адама Смита, согласно которым все то госрегулирование, которое наблюдал за границей в свое время Петр, представляет собой идейный хлам, подлежащий уничтожению. Только свобода торговли, а не государственный деспотизм, позволяет стимулировать развитие, в том числе и военное. Англичане первыми осознали это, отменив в 1846 г. ограничения на импорт хлеба. Вслед за этим к фритредерству устремились Франция и Пруссия, заключившие с Англией договоры о свободной торговле.

Однако не это даже было для России в тот момент важнейшим образцом. Свобода быстро распространялась как в экономике, так и в социальной жизни. Если в XVIII веке рабство считалось одной из возможных форм существования человечества, то в XIX столетии оно становилось абсолютно неприемлемо для цивилизованных народов. И эта идея охватывала все новые и новые регионы мира.

В США рабство в свое время было широко распространено на юге страны. Точно так же оно было характерно для латиноамериканских колоний Испании и Португалии. В Пруссии и Австро-Венгрии на восточных землях практиковалось крепостное право. В общем, крупнейшие страны Европы использовали в важнейших секторах своей экономики подневольный труд. Более того, даже Англия и Голландия в этом отношении были не совсем чисты, поскольку «свободолюбивый бизнес» этих стран активно наживался на работорговле, поставляя негров из Африки в Америку. На этом фоне Россия XVIII века смотрелась вполне адекватно, и радищевские мысли о тяжкой доле народа, разбросанного между Петербургом и Москвой, представлялись маргинальными.

И вдруг всё начало меняться. Еще в 80-х гг. XVIII века крепостное право отменили в империи Габсбургов. В 1807 г. оно рухнуло на территории Пруссии. В том же году в Англии запретили работорговлю. Вслед за этим британские корабли стали атаковать те суда в Атлантике, которые промышляли подобным бесчеловечным бизнесом. В 1834 г. рабство полностью запретили на всей территории британской империи. В 1860-х гг. оно пало в США благодаря победе Севера над Югом. И, наконец, в 1888 г. последняя латиноамериканская страна Бразилия также рассталась с практикой использования подневольного труда.

Таким образом, примерно на протяжении столетия мир коренным образом изменился. Россия с ее крепостным правом не была чем-то особенным. В то время, когда рабство практиковали многие другие народы, подневольный труд использовался и у нас. Когда же повсюду возобладали идеи свободы, новое поколение российских государственных деятелей пришло к выводу о необходимости следовать в русле сложившихся мировых тенденций.

Иными словами, Великие реформы Александра II были лишь частью широкой общемировой практики освобождения. Мы в России считаем их чем-то особенным лишь тогда, когда утыкаемся носом в отечественную историю, не изучая общего фона, на котором происходили наши события. Но при отказе от узкого взгляда на вещи выясняется, что доминирующие в середине XIX века идеи требовали освобождения крестьянства, и российские элиты следовали велению времени, тем более что катастрофическое поражение в Крымской войне вынуждало их пошевеливаться.

Вероятность подмораживания России в этой ситуации была невелика. Наверное, если бы в элитах 1860-х гг. по-прежнему доминировали консервативные настроения, мы могли бы в борьбе за свободу пропустить вперед США и даже Бразилию, но все равно поколением позже крепостное право отменили бы. И, возможно, тот самый Александр III, который в нашей истории считается консерватором, вынужден был бы взять эту тяжкую миссию на себя.

Если зависимость от исторического пути часто, как мы видели, тормозит прогрессивные преобразования, поскольку этот путь порождает консервативно настроенные группы интересов, то демонстрационный эффект (т.е. стремление перенимать прогрессивный опыт соседей) эти преобразования подгоняет. Демонстрационный эффект порождает новые группы интересов, выигрывающие от перемен или, по крайней мере, стремящиеся к реформам благодаря своей высокой образованности, благодаря знаниям, приобретенным во время зарубежных путешествий или обучения в зарубежных университетах. До тех пор, пока зависимость от исторического пути доминирует над демонстрационным эффектом, страна ведет себя консервативно. Но когда приоритеты меняются, начинаются преобразования. Именно так обстояло дело в России XIX века.