Когда Европа стала успешной?

Хотя историческая социология началась не с этой книги (появившейся на английском языке в 2000 г.), ее название фактически обозначило одну из ключевых проблем этой науки. «Великое расхождение: Китай, Европа и создание современной мировой экономики» («Дело», 2017). Написал ее американский историк Кеннет Померанц.

По сути дела, именно загадку великого расхождения между успешной Европой, с одной стороны, и отставшими от нее великими цивилизациями прошлого, с другой, мы пытаемся сегодня решить в первую очередь. Для того, в частности, чтобы понять, имеет ли отставание России системные причины, или оно связано лишь со спецификой нашего сложного исторического пути.

Проще всего было бы решить эту загадку, утверждая, будто Европа постоянно была впереди планеты всей. За счет афинской демократии, столь контрастирующей с восточным деспотизмом. За счет английской Великой хартии вольностей, наделившей народ правами. За счет римского права, обеспечившего Западу частную собственность – в отличие от Востока, где тысячелетиями царила патримониальная система, отдающая тиранам безграничную власть над имуществом подданных. Такого рода истолкования часто встречаются даже в научной литературе. Но – как многие простые объяснения сложных проблем – они неверны.

Заслуга Померанца, долгое время профессионально изучавшего Китай, состоит в том, что он сумел четко определить реальный исторический период, когда произошло великое расхождение. Это отнюдь не глубокая древность. И даже не эпоха великих географических открытий, когда европейцы за счет использования огнестрельного оружия уже могли одерживать победы над представителями иных цивилизаций. Это – XVIII век. Лишь 250–300 лет назад отдельные европейские страны резко ускорили свое экономическое развитие. В итоге там повысился уровень жизни. Люди стали лучше питаться и больше потреблять. Начали путешествовать. Укрепили здоровье за счет хорошей медицины. Оснастились бытовой техникой.

Современный образ жизни отсутствовал во всех странах мира еще сравнительно недавно. Включая Европу и Китай. Но при этом, с какой стороны мы бы не зашли в Китай далеких веков, он никогда не демонстрировал большей отсталости, чем Европа. Или точнее, Западная Европа, Центральная Европа, Россия, Китай, Индия, Ближний и Средний Восток до начала великого расхождения были в равной степени обществами отсталыми, то есть сильно не похожими на нынешний Запад.

В Китае, как и в Европе, имелась рыночная экономика. Хотя и несовершенная. В Китае существовали ограничения на распоряжение собственностью. Но они и в Европе имелись. В Китае был период крепостничества, как в России. Однако без личной зависимости работника в определенную эпоху не обходилось подавляющее большинство европейских стран.

Макс Вебер обратил в свое время внимание на постепенную рационализацию жизни европейцев. В сфере коммерции, в частности. Они использовали векселя, бухгалтерский учет, разные формы объединения капиталов. Но Померанц отмечает, что китайская бухгалтерия была не менее совершенной. И крупные предприятия в Китае имелись. И формы аккумулирования больших капиталов существовали.

Похожими были также структура и объемы потребления этих двух цивилизаций до начала великого расхождения. Никак нельзя сказать, будто бы китайцы веками бедствовали, а европейцы постоянно процветали.

Примерно одинаковым был и доступ к капиталу. Тем более что для начала промышленной революции XVIII века больших капиталов вообще не требовалось. А требовалось что-то совсем другое. Что обнаружилось в Европе, но не в Китае.

В общем, констатирует Кеннет Померанц, развитие в разных частях планеты осуществлялось довольно ровно, к серьезному экономическому прорыву «не шел ни один регион мира: никто из основных специалистов конца XVIII века, включая европейских, ничего подобного не предполагал».

Тот факт, что великое расхождение представляет собой сравнительно недавний феномен, принципиально важен для всех отстающих стран, включая Россию. Отстающие страны могут догонять и даже перегонять. Их беды не заложены в гены, национальную культуру, природу. Правда, если мы будем лишь постоянно болтать о своем величии, но на практике продолжим вести деструктивную экономическую политику, то отстанем еще больше. Однако, если возьмемся за ум и если объективные обстоятельства будут нам способствовать, появится возможность переломить «судьбу».

С чем же все-таки связан феноменальный успех Европы? С трудовыми усилиями, о которых писал Ян де Фрис, книгу которого я разобрал в предыдущей статье? Или с объективными обстоятельствами? На эти вопросы у Померанца есть весьма нестандартный ответ. С одной стороны, этот ответ явно вписывается в не слишком популярную ныне левую научную традицию, обращающую внимание на проблемы эксплуатации. С другой, он обращает внимание все же на реальные исторические события XVIII века, а не исходит из старых схоластических теорий.

Понятно, что успех Европы определялся промышленной революцией, благодаря которой резко возросла производительность труда в некоторых отраслях экономики. Важно обратить внимание на то, какие конкретно это были отрасли. Началось все в Британии с хлопчатобумажной промышленности. Новые дешевые ткани изготовляли значительно эффективнее, чем старые шерстяные или льняные. Изобретения английских мастеров позволили одеть всю страну с помощью хлопка, а также наладить массовый экспорт тканей за рубеж. Однако откуда взялся хлопок?

Специфика британской колониальной системы состояла в том, что она обладала землями, чрезвычайно удобными для его выращивания. И даже когда на этих землях возникли южные штаты США, кооперация между американскими аграриями и английскими промышленниками не прервалась. Только в рамках подобной кооперации могла совершиться промышленная революция. Если бы Британия имела иные земли – скажем, те, на которых целесообразно было бы выращивать сахарный тростник, кофе, какао или бананы, – английская промышленность могла бы остаться без сырья, хотя плантаторы, возможно, наживались бы на своих товарах не хуже, чем на хлопке. А если бы так называемый «американский юг» оказался вдруг колонией какой-то другой европейской страны, то, возможно, именно в ней, а не в Англии, произошла бы промышленная революция.

В общем, значение колониальной системы для резкого ускорения индустриального развития трудно переоценить. Международный рынок XVIII века не был свободным. На нем далеко не всегда можно было за деньги купить товар по рыночной цене. Скорее, можно говорить, что действовал принцип: «кто первым встал – того и тапки». Кто захватил земли, тот их и эксплуатирует в своих интересах, блокируя стремление конкурентов из иных стран воспользоваться чужими ресурсами.

Можно обсуждать, конечно, вопрос, насколько пригодны были для выращивания хлопка колонии, принадлежавшие Франции, Испании или России. Возможно, эти страны тоже при наличии должного объема промышленного спроса смогли бы обустроить необходимые плантации. Но вообще без колоний получить сырье в условиях XVIII века вряд ли было возможно. Сырье для промышленности той эпохи являлось своеобразным «узким местом». Кто не добыл его, тому не помогут ни совершенные технологии, ни ёмкие рынки.

Правда, доступ к сырью – это только часть большой проблемы великого расхождения. Наличие удобных плантаций в колониях не объясняет большого числа важных технических изобретений, осуществленных именно в XVIII веке. И также не объясняет того, почему изобретатели были европейцами. А самое главное – не объясняет, почему именно английские предприниматели столь успешно изобретения внедряли и, соответственно, формировали широкий спрос на поставки хлопка.

Для ответа на эти вопросы следует, по всей видимости, обратиться к иным исследованиям в области исторической социологии, о которых у нас еще пойдет разговор в дальнейшем.