Легитимность не от Бога

Израильский социолог Шмуэль Эйзенштадт является одним из классиков теории модернизации. В непосредственной связи с его исследованиями этого процесса находится серьезный анализ революций, осуществленный в книге «Революции и преобразования обществ. Сравнительное изучение цивилизаций» (М.: Аспект Пресс, 1999).

Автор полагает, что причины революции нам в целом известны – классовый конфликт, недовольство в элитах, фрустрация, связанная с завышенными ожиданиями. Эйзенштадт не стремится добавить что-то новое к этому набору важных факторов преобразований. Он хочет выяснить, «в каких обстоятельствах и при каких условиях подобные причины приводят к тому, что было названо революциями и революционными преобразованиями?». И для этого он не только изучает сами революции, но и те особенности обществ, которые могут к революциям приводить или не приводить.

От цареубийства к революции

Восстания, недовольства, социальный протест существовали в обществе и до эпохи Нового времени. Элиты могли вступать между собой в схватку за власть, широкие массы населения – выражать недовольство эксплуатацией или налоговой политикой государства, религиозные секты – бороться за выживание в условиях репрессий со стороны приверженцев традиционных верований. Однако все эти движения до поры до времени не предполагали радикального изменения институтов, смены тех «правил игры», в соответствии с которыми функционирует общество. Восставшие стремились сменить плохого правителя на хорошего или даже просто поставить «настоящего царя» вместо «не настоящего». Победители оставались довольны результатами своих действий, проигравшие таили злобу и готовились отомстить. Но в целом мир оставался примерно таким же, каким был до восстания.

Преобразования Нового времени отличались от этих смут, бунтов, погромов тем, что вместо простого цареубийства была предложена революция, сопровождающаяся сменой социальной системы и введением новых институтов – тех, которые общество в тот момент времени считало правильными. «Иначе говоря, – пишет Эйзенштадт, – тенденция заменить одного (плохого) правителя другим (хорошим) и предать забвению восстания против плохих правителей уступила место понятию <…> о переустройстве легитимными представителями сообщества всего социополитического порядка, его основ и предпосылок».

Революции Нового времени порождали своеобразный экстаз в восставшем народе. Революционеры не просто стремились к захвату власти, к улучшению жизни общества или к отмщению власть имущим за прошлые грехи. В революции, по словам, Эйзенштадта, сливались трансцендентное и мирское – реальное общество и своеобразное общество-двойник, формировавшееся в теоретических (причем, в значительной степени, утопических) представлениях мыслителей, прокладывавших на бумаге новые пути в будущее. Рушились традиционные установки, традиционные основы легитимности власти. На смену им приходила новая легитимность – не от Бога, а от народа, от системы народного представительства.

Думается, каждый, кто помнит великий роман Андрея Платонова «Чевенгур» и его персонажа – странствующего рыцаря русской революции Степана Копенкина, совершающего разнообразные подвиги и поклоняющегося «прекрасной деве Розе Люксембург», поймет, в чем состоит революционный экстаз. В поведении таких героев, как Копенкин, и впрямь проявляется особый дух социальных перемен.

Возможен ли нереволюционный путь?

Но революция, по Эйзенштадту, происходит не всюду и не всегда. «Несмотря на то, что обществам свойственны социальные конфликты, инакомыслие, восстания, изменения и преобразования, составляющее образ подлинной революции уникальное сочетание элементов, как в традиционных, так и современных системах, – это лишь один из нескольких путей изменений. <…> Комбинация символических и структурных характеристик, которая отличает настоящие, классические революции, возникает лишь в исключительных обстоятельствах».

Яркий пример избирательности в этом вопросе – это революция социалистическая: «Подобно великим религиям и большинству революционных движений, которые возвестили начало Нового времени в Европе, и в противоположность повстанческим движениям, инакомыслию или милленаризму других эпох, социалистические движения соединяли протест, восстание инакомыслие с активной политикой строительства институтов и формирования центров». С точки зрения Эйзенштадта, развитие социализма в Европе (и, соответственно, возникновение социалистических революций) было не проявлением каких-то общемировых тенденций, а «следствием определенной специфики европейской цивилизации Нового времени и развитием некоторых противоречий, свойственных этому региону». С одной стороны, Великая Французская революция провозгласила отказ от системы насилия старого эксплуататорского мира и внедрила в массовое сознание идеи свободы, равенства и братства. Но с другой – промышленная революция в ту же эпоху привела к обострению классовых конфликтов, усилению неравенства, а также другим сложным экономическим и социальным пертурбациям: «Социализм стал реакцией на уникальные проблемы и противоречия». Но в дальнейшем, поскольку европейская цивилизация стала активно распространяться по всему миру (как вследствие колонизации этого мира европейцами, так и вследствие соблазнительности европейских экономических успехов для Азии, Африки и Латинской Америки), расширил свой ареал и социализм.

С этим, наверное, можно согласиться. Европа «экспортировала» за рубеж некоторые свои разрушительные идеи вместе с идеями созидательными. Но если представить себе, что промышленный переворот произошел сначала в Китае или Аргентине, разве не возникло бы там острого противоречия утопических идей всеобщего счастья, равенства и братства с реальными социально-экономическими проблемами, вызванными быстрой модернизацией? Мы не можем проверить, конечно, что было бы, если бы экономическая история человечества пошла по-другому пути, но трудно понять, в какой ситуации переход от традиции к современности мог бы пройти без революционных эксцессов или без авторитарных режимов, подмораживающих общество, созревшее для острого конфликта различных групп.

Если исключить Россию…

Эйзенштадт прямо настаивает на том, что революции совсем не обязательны, а порождены лишь спецификой отдельных стран, что это, по большому счету, мутация. «Если исключить Россию, Китай и, возможно, Турцию, Югославию и Вьетнам, то можно констатировать, что западноевропейские общества, подобные Германии и Италии, многие восточноевропейские общества, азиатские общества, подобные Японии, и большинство обществ Южной и Юго-Восточной Азии, Ближнего Востока и Латинской Америки совершали переход от традиционного к современному государству нереволюционным путем».

Формально дело вроде бы и впрямь обстоит подобным образом, если под революциями понимать такие жуткие потрясения, сопровождающиеся гражданскими войнами, как российские или китайские трагические события ХХ века. Но вообще-то революции прокатились почти по всей Западной Европе в 1848 году. А 1989-й был годом хоть бархатных, но все же революций в Европе Центральной и Восточной. Потом были еще революции арабской весны, которые Эйзенштадт, скончавшийся годом ранее, уже не мог проанализировать. А разве не было в самом начале Нового времени мощнейших революций в Нидерландах и Англии? Почему Франция с ее четырьмя революциями исчезла из перечня Эйзенштадта? Уж эти-то революции никак нельзя назвать незначительными и не влиявшими на путь к современности.

Но, по большому счету, проблема здесь не только в «недоучете революций». Возьмем три перечисленных Эйзенштадтом «нереволюционных» страны – Германию, Италию и Японию. Вероятно, возникшие там тоталитарные режимы, непосредственно ответственные за Вторую мировую войну, являются просто обратной стороной революции – такой же жестокой и деструктивной. Существует одна большая проблема перехода от традиции к модерну, а от специфических национальных обстоятельств зависит лишь то, пройдет ли конкретная страна через жаркие революционные бури или через ледяной душ диктатур.

К этому надо добавить тот факт, что тоталитарные режимы существовали не только в трех отмеченных выше странах, но надолго установились под советским давлением в Восточной Европе, которой, по мнению Эйзенштадта, был свойствен нереволюционный путь. А еще надо принять во внимание на то, как бурлит сегодня якобы нереволюционный Ближний Восток, раздираемый гражданскими и религиозными конфликтами, находящими выражение в революционном терроризме, направленном на свержение старых режимов. Стоит вспомнить еще и про десятилетиями существовавшие автократии иберийского мира: например, про режим Франсиско Франко в Испании и про режим Аугусто Пиночета в Чили, предотвративший в 1973 году революцию ценой военного переворота и длительного «замораживания» свобод.

И самое главное: большая часть неевропейского мира еще ведь не прошла целиком свой путь от традиции к современности. Какие социальные катаклизмы случатся на этом пути в будущем, мы не знаем. Не исключено, что еще не раз человечеству в разных частях света придется столкнуться с революциями, напоминающими европейские революции Нового времени. Мы сегодня буквально по пальцам можем перечислить страны, сумевшие обойтись в своей истории и без кровопролитных революций, и без суровых автократий, их подавляющих. Дания, Швеция, Норвегия… Кажется, хватит одной руки, чтобы их сосчитать?

Впрочем, теория Эйзенштадта имеет все же большое значение, поскольку обращает наше внимание на разнообразие мира и на то, что нет одинаковых путей модернизации, как нет одинаковых механизмов модернизационного сбоя. Где-то революции всё сокрушают на своем пути, где-то они лишь временами прерывают модернизацию, а где-то модернизацию прерывает не революция, а борьба с ней.