Надо ли платить долги?

Свою книгу «Долг: Первые 5000 лет истории» (М.: Ад Маргинем пресс, 2021) американский антрополог Дэвид Гребер начинает так, что продолжать читать ее уже не хочется. Он рассказывает об участии в «антиглобалистском движении» и о том, что важнейшим своим успехом считает борьбу с Международным валютным фондом (МВФ), который почти полностью удалось уничтожить.

Понятно, что для массового читателя это хорошее начало, поскольку он надеется вместо толстого заумного историко-экономического трактата получить от борца за глобальную справедливость набор четких, однозначных лозунгов и рекомендаций, с кем и как следует бороться. Но если ищешь в научной литературе не агитку, а объяснение сложных проблем развития общества на протяжении пяти тысяч лет, книга о борьбе с МВФ вряд ли заинтересует. Я, впрочем, преодолел свое нежелание читать Гребера и в конечном счете обнаружил, что «Долг» и впрямь больше похож на некий трактат, чем на то, чем пытался его представить сам автор с первых же страниц.

Великая ловушка ХХ столетия

Автор «Долга» стремится развенчать классическую теорию происхождения денег из обмена. Если экономисты говорят, что деньги – это важнейший и необходимейший посредник, позволяющий нам обменять свой труд или продукт своего труда на нужный товар, то Гребер утверждает, что сначала возник долг, а затем уже деньги: «Купцы <…> были из числа тех немногих, кто часто использовал серебро, но даже они совершали большую часть своих сделок в кредит, а обычные люди, покупая пиво у трактирщиц или хозяев постоялых дворов, записывали его на свой счет и во время урожая возвращали долг ячменем или тем, что у них было под рукой. <…> Наше устоявшееся представление об истории денег перевернуто с ног на голову». И впрямь, если вслед за профессиональным антропологом попытаться представить себе реальную жизнь в деревне далекого прошлого, нетрудно понять, что, с одной стороны, там просто не было серебряных монет, а, с другой, – существовала высокая степень доверия между соседями: попробуй-ка не верни долг после сбора урожая! Монеты в отличие от записей долга нужны лишь при встрече с чужаками, т.е. при торговле в городе или в международной торговле.

Гребер, конечно, прав, но с экономистами он воюет напрасно. Экономисты обычно мало интересуются историей, но зато обожают абстрактные схемы (иногда еще и математизированные). Обычно они не думают, как реально возникли деньги, а лишь показывают на простых примерах, для чего они нам нужны. При чтении «Долга» кажется, будто Гребер совершил переворот в науке, подорвав устои экономической теории, но на самом деле он, скорее, дополнил исторической иллюстрацией то, о чем говорят экономисты, предпочитающие не выходить за пределы современности.

Впрочем, подобные добавления имеют важные последствия, благодаря чему мы от научного трактата все же возвращаемся к идеологии. На основе своей теории первичности долга в сравнении с деньгами Гребер интерпретирует налоги как долг, который взимает с людей государство за саму возможность нашего существования на его территории. В общем, выходит так, что мы платим стране, платим банкам, платим международным финансовым организациям, и лишь в атмосфере этого всеобщего побора существует рынок, который экономисты представляют оплотом свободы.  «Это великая ловушка ХХ столетия, – отмечает Дэвид Гребер, – с одной стороны, есть логика рынка, где мы представляем себя индивидами, которые никому ничего не должны. С другой стороны, есть логика государства, в соответствии с которой мы все изначально несем бремя долга, но оплатить его не в состоянии. Нам постоянно говорят, что рынок и государство противоположны друг другу и что только в пространстве между ними у человека остается простор для действий. Но это ложное противопоставление. Государства создали рынки. Рынкам требуется государство». Проще говоря, там, где либерал видит свободу, Гребер, поставивший долг впереди рынка, видит эксплуатацию. Свободу же он видит в коммунизме, но воспринимает его не как утопию, а как повседневность, как любую совместную деятельность людей, работающих над общим проектом и не опосредующих свое общение товарно-денежными отношениями.

Мы наш, мы новый мир построим…

Автор «Долга» не скрывает, что он принимал активное участие в движении «Occupy Wall Street», но отрицает, что использовал его для рекламы книги. Однако в реальной жизни, конечно, невозможно отделить идеологию от практики, если за тем и другим стоит один человек. Пример феноменальной популярности «Капитала» Карла Маркса – книги, которую миллионы марксистов почитали, но, естественно, не читали из-за ее сложности и схоластичности – показывает это. Таким образом, вряд ли можно отрицать, что «Долг» – это не только труд в области исторической социологии, но и идеология новых левых интеллектуалов.

В целом картина, нарисованная Гребером, выглядит примерно следующим образом.

Во-первых, вместо класса капиталистов, который в ортодоксальном марксизме является классом эксплуататорским, обнаруживается более узкая группа финансовых капиталистов. Не только банкиров, но всех разнообразных обитателей глобальной Wall Street: начиная с чиновников, работающих с госдолгом, и заканчивая экспертами МВФ, обосновывающими международные кредиты.

Во-вторых, вместо эксплуатируемых капиталистами пролетариев появляется огромное число рассерженных должников, желающих свой долг не отдавать. Еще в самом недавнем прошлом, когда потребительские кредиты для широких масс не приняли лавинообразной формы, этот «новый пролетариат» вряд ли мог порвать свои цепи. Но сегодня миллионы людей, заинтересованных в обнулении долгов, начинают представлять собой грозную силу.

В-третьих, довольно трудно убедить нынешнего обывателя в том, что капиталист, производящий машины, выпекающий хлеб или строящий дома, является лишь паразитом, заслуживающим уничтожения. Коммунистический опыт нашей страны, докатившейся после отказа от капитализма до колбасных электричек и талонов на мыло, бесследно для человечества не прошел. Но убедить разгневанных должников в том, что паразитами являются финансисты, не так уж трудно.

В-четвертых, эта теория вполне может апеллировать к чувству справедливости, поскольку сегодня есть много примеров списания долгов: начиная с крупных компаний, «слишком больших, чтобы рухнуть», и заканчивая малыми странами, слишком бедными, чтобы расплачиваться с МВФ. А если так, то, значит, государство может списать долги всем: пусть возьмет на себя издержки.

В-пятых, идея освобождения от финансового долга хорошо корреспондирует с идеей освобождения человека от экзистенциального долга. Ведь нам все время твердят, что мы кому-то должны: своей стране, своим родителям, своим детям, своим учителям… Сам факт нашего появления на свет порождает долг. И неприятие жизни под дамокловым мечом моральных обязательств усиливает неприятие жизни под давлением обязательств финансовых.

На самом деле, конечно, современная экономика не может нормально работать без финансового сектора. Квалифицированные экономисты это прекрасно понимают. Но Гребер так развенчивает экономистов в своей книге, что ее читатель вряд ли задумается о конкретных проблемах организации производственного процесса. А для тех, кто все же задумается, у автора есть убийственный аргумент. Если мы будем и дальше стремиться увеличивать мировое производство товаров и услуг на 5% в год, то, вполне возможно, уничтожим вообще всё. Что имеет в виду Гребер, остается неясно. По-видимому, нарастающие экологические проблемы. Конкретного анализа «уничтожения всего» он нам не дает. Но тот, кто этот аргумент воспримет, получает сильный моральный козырь против финансистов: производство – это не добро, а зло. Не способ накормить голодных, а способ уничтожить наш мир.

Да здравствует бедность!

Завершает же книгу Дэвид Гребер потрясающим абзацем, достойным полного цитирования: «Я хотел бы закончить добрыми словами в адрес неусердных бедняков. Они хотя бы никому не причиняют вреда. Проводя свободное от работы время с друзьями и семьей, радуясь жизни и заботясь о тех, кого они любят, они, возможно, меняют мир к лучшему больше, чем мы замечаем. Быть может, нам следовало бы думать о них как о провозвестниках нового экономического порядка, которому не будет присуща нынешняя страсть к самоуничтожению».

Вот он, идеал достойной жизни! Его мне даже хочется поддержать, поскольку заботиться о близких гораздо лучше, чем производить миллионы автомобилей для того, чтобы потребители могли регулярно менять себе машину, влезая в долги и впрягаясь в бредовую работу ради денег. Проблема теории Гребера лишь в том, что она, как всякая утопия, предлагает человечеству достойный образ жизни «из головы», не сопрягая это с тем, к чему реально стремятся грешные и слабовольные люди. Стремятся же они, увы, к максимизации потребления, а не к заботе о близких. Этого пессимистического вывода, конечно, читатель Гребера никогда не признает, поскольку кому из нас хочется думать о себе так плохо? Марксистская утопия тоже ведь строилась на желании человека видеть себя идеальным членом будущего идеального общества. Но когда выяснилось, что социализм дает каждому необходимый минимум (хлеб, крупу, штаны, рубашку и комнату в коммуналке), но не обеспечивает «лишнего» (модной одежды, личного автомобиля, уютного дома, качественной бытовой техники), дети и внуки пламенных коммунистов отказались от честной бедности ради возврата к обществу массового потребления.

Нынешняя многомиллионная армия должников образовалась не потому, что людям не хватало необходимого, а как раз в погоне за «излишним»: за кредитами на просторное жилье, престижный автомобиль, хорошее образование. Вся эта армия радостно поддержит борьбу с финансовыми эксплуататорами, пока утопает в долгах, но затем снова начнет максимизировать потребление. История человечества дала нам лишь один по-настоящему массовый пример неусердных бедняков – средневековое монашество. Но оно ведь неотделимо от пламенной веры в то, что за лишения в граде земном ты получаешь блаженство в граде небесном. На вопрос, можно ли создать мир неусердных бедняков в обществе, утратившем или, по крайней мере, серьезно трансформировавшем веру в Бога, Гребер ответа не дает.