Прекрасный модерн и ужасная модернизация

Книга Сэмюэля Хантингтона «Политический порядок в меняющихся обществах» принадлежит к классике теории модернизации. Автор написал ее в 1968 году – даже несколько раньше, чем Талкотт Парсонс выпустил свою «Систему современных обществ». Хантингтон, как и Парсонс, полагал, что модернизация стран Запада начиналась в XVI – XVII веках, когда на смену средневековому политическому миру пришло современное государство. Но в отличие от социолога Парсонса политолога Хантингтона интересует не общая картина модернизации, не причины социальных трансформаций, а те проблемы, которые возникают под воздействием перемен. Он видит, что модернизация – это не только экономическое развитие и демократизация. Модернизация – это еще и социальная нестабильность, политическое насилие, военные конфликты, революции, государственные перевороты.

Дорога в ад

В модернизации есть не только светлая сторона, но и темная. Обыкновенному наблюдателю хочется светлое от темного отделить: светлое - это модернизация, а темное – контрмодернизация. Но серьезный ученый выдвигает иную гипотезу. «Моя идея состоит в том, – пишет Хантингтон, – что они (насилие и нестабильность. – Д.Т.) были в значительной мере продуктом быстрого социального изменения и быстрой мобилизации новых групп в политическую жизнь в сочетании с медленным развитием политических институтов». И дальше он разъясняет этот тезис.

Человек традиционного общества видел мир неизменным, но человек модернизирующегося мира постепенно привыкает к трансформации, и сам готов все менять. Он вполне рационально готовит перемены. Поэтому у него появляются разного рода требования. А, кроме того, возникают новые группы из тех людей, которые раньше были политически пассивны. Жизнь становится сложнее, и политические институты традиционного общества уже не справляются с регулированием. У них не хватает авторитета для того, чтобы предотвращать конфликты. То есть политическое развитие отстает от экономического и социального.

По мнению Хантингтона, в сложном неоднородном обществе никакая общественная сила не может править в одиночку. Надо договариваться с другими. Но старые политические институты (например, абсолютная монархия) на это не рассчитаны. В итоге общество их ломает. Иногда с колоссальными жертвами. И до тех пор, пока не возникнут институты, позволяющие договариваться, сохраняется нестабильность, чреватая страшными катаклизмами.

Нет ли здесь противоречия? С одной стороны, люди действуют рационально, входят в политику, выдвигают разные требования. С другой, – дело порой оборачивается катастрофой. Нет, удивляться такому обороту не стоит. Ведь в политику часто входят растерянные люди, которые уже не могут жить традиционными ценностями, но еще не осознали толком, как существовать в условиях модерна. Поэтому их рационализм оказывается примитивным и разрушительным, их требования – утопическими, а их способность к созиданию сильно уступает способности к разрушению того мира насилия, который и впрямь имеет существенные недостатки. Если эти люди узнают (благодаря книгам, кино или путешествиям), как хорошо живут в модернизированных странах, то «демонстрационный эффект» может навести их на мысль о легкости достижения успеха. Но каково же будет разочарование, когда выяснится, что их благими намерениями лишь вымощена дорога в ад!

Этот ад наступает обычно после того, как резко обрушивается экономика (в результате сильного кризиса или большой войны). Обедневшие, растерянные массы начинают искать виновных, что оборачивается либо социальной революцией, либо этническими чистками. И вместо модернизации возникает ГУЛАГ. «Рост деспотизма, – делает в какой-то момент парадоксальный вывод Хантингтон, – связан, таким образом, с ростом социальной и политической мобильности».

Заметим попутно, что наша российская революция 1917 г. полностью укладывается в схему, начерченную Хантингтоном. Как минимум с момента отмены крепостного права российское общество усложнялось. Появлялись новые социальные группы, росли требования. Крестьяне хотели земли, рабочие – роста зарплаты, национальные окраины – расширения прав, интеллектуалы – всевозможных свобод, аристократы – консервации своего былого положения. А монархия (по крайней мере, до октябрьского манифеста 1905 года) действовала так, как будто бы ничего особенного не происходит, как будто бы модернизация сложного имперского общества, населенного многими этносами, несет в себе одни лишь позитивные перемены и властям не нужно к этим переменам никак приспосабливаться. Не удивительно, что в определенный момент конструкция рухнула.

Стабилизация нестабильности

Так что же, модернизация плоха? Может быть, нам вообще не стоит к ней стремиться? На этот счет у Хантингтона есть замечательная фраза. Я бы внес ее в число афоризмов, которые должен знать каждый ученый, занимающийся социальными проблемами. «Модернизированность порождает стабильность, но сам процесс модернизации порождает нестабильность».

Иными словами, мы стремимся достичь благоустроенного общества, но путь к нему чрезвычайно опасен. На этом пути неизбежно будут большие потери. Он может растянуться на долгие годы и разочаровать целые поколения, чувствующие, что им не дожить до состояния модернизированности. Но дети или внуки тех страдальцев, которым не повезло жить в эпоху перемен, этого состояния, наконец, достигнут и, не зная своего собственного сложного прошлого, будут искренне недоумевать, почему в каких-то развивающихся странах типа Аргентины, России или Нигерии народ никак не может построить простой, понятный и предсказуемый демократический мир.

Нестабильность, впрочем, бывает разной. В тех странах, где в свое время королевский абсолютизм потерпел поражение (Англия), или хотя бы встретил сильное сопротивление (Швеция), а то и отсутствовал вовсе (США), возникли более жизнеспособные демократические институты, чем в тех странах, где в Новое время произошла жесткая централизация власти (Франция, Германия, Испания, Россия). При этом в тех регионах, которые проиграли, но активнее других сопротивлялись абсолютизму (Рейнская Германия, Каталония), к XIX–XX векам возникли более сильные либеральные движения, чем в центрах абсолютизма (Кастилия, Пруссия).

Приятно осознавать, конечно, что кое-где преобразования идут сравнительно гладко, но нас больше интересует характерная для множества стран, включая Россию, болезненная модернизация. Что же на практике делать, если политические институты отстают от социально-экономических перемен, и в обществе начинается хаос? Теоретически из этой ситуации может быть три выхода. Либо власть силой берут военные с помощью переворота, либо ее подминают под себя революционеры, либо она достается харизматику, способному завоевать любовь широких масс красивой внешностью, красивыми словами или красивыми делами. Все эти случаи представляют собой вовсе не контрмодернизацию, а варианты модернизационного развития. В каждом из этих случаев может присутствовать «благожелательный деспот» либо деспот деструктивный.

Завершает книгу Хантингтон выводом о том, что «вакуум власти и авторитета, столь распространенный в модернизирующихся странах, может быть временно заполнен харизматическим лидером либо военной силой. Но постоянно он может быть заполнен только политической организацией. <…> В любом случае в модернизирующемся мире будущее за тем, кто организует будущую политику». Организовывать эту будущую политику, согласно Хантингтону, надо в первую очередь через строительство современной партийной системы, в которой разные группы, пробужденные к политической активности модернизацией, получат возможность для выражения своих интересов.

Спору нет, Хантингтон нарисовал нам одну из самых точных и убедительных картин хода модернизации, но даже лучший аналитик не может разработать схему преобразований, позволяющую минимизировать модернизационные издержки.