Рынок труда по-российски: пределы эффективности

Рынок всегда имеет два измерения: количественное и ценовое. Мы идем в магазин и думаем, во-первых, о том, что и в каком количестве купим, и, во-вторых, – по какой цене. И решение принимаем, исходя из обоих факторов. У рынка труда есть те же два измерения: количество, то есть сколько людей занято, и какова цена их труда в виде заработной платы.

В развитых странах заработная плата является достаточно «жесткой». «Жесткость» проявляется в том, что на шоки-кризисы рынок реагирует количественно. Если компания сталкивается с шоком спроса и не может продать продукцию, она увольняет лишних людей, но не снижает зарплату остающимся.

Почему? С одной стороны, есть трудовые договоры, контракты, в которых сказано, что работник получает фиксированную зарплату за свой труд вне зависимости от того, есть кризис или нет. Риски, связанные с этим, ложатся на фирму, на работодателя, а работник от этих рисков освобожден. Эти контракты соблюдаются. Профсоюзы, конечно, стоят на страже этой системы. С другой стороны, снижение зарплаты подрывает мотивацию, что ведет к снижению производительности. Это также не очень устраивает работодателя.

Обратимся к историческим прецедентам – например, Великой депрессии в США. Мы видим, что несмотря на глубочайший кризис зарплата у работающих не менялась. При этом численность занятых снизилась, а безработица сильно выросла. Посмотрим на последний кризис 2008-2009 годов. Есть несколько стран, которые пережили падение ВВП, сопоставимое по величине с Россией. Например, Финляндия: в 2008-2009-м спад составил около 8,5%. Что там стало с зарплатой? Она выросла. А у нас обвалилась. То же самое – Испания. В тяжелейший кризис тех лет зарплата выросла.

Как это может быть? Когда работодатель начинает в кризис сокращать издержки, то в первую очередь он увольняет наименее квалифицированных и наименее производительных. Тех, кого легче всего заменить в случае необходимости. Но эти люди одновременно имеют и самую низкую зарплату. Без них в итоге средняя зарплата оказывается выше. И это стандартная модель. Это то, что на профессиональном языке называется: заработная плата является «жесткой» к снижению.

Для России с самого начала модель была другой: в кризисы занятость не уменьшается, а заработная плата обваливается. И страх безработицы – это один из компонентов этой модели: люди готовы работать за более низкую зарплату. Мы видели в 1990-е годы: что ни кризис, то обвал зарплат. В 2008 году зарплата упала, но государство пыталось ее поддерживать, поэтому частично этот эффект был смягчен.

Сейчас мы видим, что падение реальной зарплаты составляет порядка 8%, а занятость не сократилась, и безработица по любым историческим меркам очень низкая. Это означает, что издержки кризиса не концентрируются – они размазываются. В то время как в западных странах издержки кризиса концентрируются на тех, кто теряет работу: если из 100 человек уволили 10, значит, издержки кризиса несут эти 10. Но при этом система помощи безработным способна этих десятерых отловить, идентифицировать и дать им адресную помощь, смягчив последствия.

В России другая история: у нас никого не уволили, у всех упала реальная зарплата (по-разному, но массово), а издержки кризиса размазываются тонким слоем, как масло по хлебу. Таким образом, переживание кризиса становится солидарным явлением. Каждый получает свой кризис, и часть кризисного бремени ложится и на квалифицированных работников. Эта модель существует в странах СНГ, но в балтийских государствах и Восточной Европе ситуация уже иная.

В какой-то степени дело здесь не в какой-то особой российской ментальности, а в слабых институтах, которые в кризис должны поддерживать зарплату и давать люфт занятости.

От «ловушки среднего дохода» к «ловушке бедности»?

Конечно, это весьма упрощенная картина. Данные о занятости на крупных и средних предприятиях показывают её постоянное снижение. Не резкое и лишь в кризисы, а перманентное и по чуть-чуть. Куда деваются те, кто уходит с этих предприятий? На занятость можно посмотреть как на двуслойное явление. У нас есть занятые в формальном секторе, в организациях, которые работают в соответствии с законом, платят налоги и хорошо фиксируются статистикой. Вся защита занятости, институционализированная в виде трудового права, ориентирована именно на этот массив работников. Таких людей у нас около 45 миллионов из 70 миллионов занятых. Но оставшиеся 25 миллионов человек тоже где-то трудятся. Получается, что формально теряя работу, человек не становится безработным, он попадает в этот второй «слой» занятых. Условно мы можем назвать это неформальной занятостью, неформальным рынком труда.

Почему работник туда идет? В случае потери работы у него есть несколько опций. Первая – просто не работать (но для этого нужно иметь какие-то другие источники средств существования). Вторая опция – пойти в безработные, рассчитывая какое-то время получать пособие как поддерживающий доход. Но чтобы его получить, нужно собирать всякие документы, ходить отмечаться, взаимодействовать с чиновниками, куда-то ездить. Главное же -- здесь имеет значение величина пособия. Чем выше пособие по отношению к зарплате, тем сильнее стимул быть безработным. Но у нас это пособие очень низкое: в среднем по отношению к средней зарплате оно составляет процентов 8. В Западной Европе – это 70-80%. Значит, просто люди у нас не могут себе позволить долго быть без работы, они вынуждены хвататься за первую попавшуюся работу – оставаясь в занятости, они переходят в неформальный сектор.

С одной стороны, как и в Латинской Америке – это проблема слабых институтов. С другой стороны, политика государства не является нейтральной по отношению к этой модели. Если государство ставит задачу – главное, чтобы была низкая безработица, мы получаем низкую безработицу, но ценой обеднения работающих. Потому что такое снижение доходов – это рост бедности. Если разные группы населения по-разному подвержены этому процессу, тогда речь идет и о росте неравенства. И цифры Росстата уже говорят о том, что уровень бедности за последние полтора года значительно вырос.

К сожалению, это будет длинная история – растет бедность, падают доходы, а значит, покупательная способность, товарооборот, это бьет по торговле, торговля бьет по производителям, спрос меньше – производство меньше, производство меньше – нужно меньше людей и в производстве, и в торговле. Кризис 2008 года мы прошли относительно легко благодаря нефти. Теперь этот процесс затронет практически каждого.

Недавно в экспертном сообществе обсуждали, как не застрять в «ловушке среднего дохода». Похоже, эта опасность миновала и мы из неё выйдем, но не вверх, а вниз. Как бы не оказаться в другой ловушке. И это не только экономическая проблема, потому что никто не знает, как люди, привыкшие к определенному уровню жизни, будут принимать ухудшение своего положения. Непонятно, до какой степени можно «понижать норму». Наверное, можно отказаться от хорошей свежей рыбы и перейти на мороженый хек, а с сыра – на сырный продукт. Но гораздо труднее отказаться от современных лекарств, которые нужны не для поддержки привычных вкусовых ощущений, а зачастую решают вопрос жизни и смерти.

Что происходит с человеческим капиталом

Рынок труда - это всегда еще и механизм воспроизводства и селекции человеческого капитала. Он формирует запрос на образование и квалификацию и определяет цену труда. Все исследователи согласны с тем, что секрет современного экономического роста – это хорошие институты и качественный человеческий капитал.

Неудивительно, что все страны за него конкурируют. При этом лучшая его часть очень мобильна, поскольку везде востребована. И если люди не видят перспектив у себя дома они ищут места, где эти перспективы есть. Кроме того, значительная часть человеческого капитала формируется в процессе работы. На технологически сложной работе формируется сложный человеческий капитал. Но если человек работает в неформальном секторе -- формируется человеческий капитал для неформального сектора. По ходу дела могут теряться навыки, квалификация, образование, даже те, что были получены в лучших университетах. Как и мышцы без тренировки, человеческий капитал атрофируется без применения.

Спрос на человеческий капитал зависит от структуры экономики и темпов обновления рабочих мест. Что статистика говорит о создании новых рабочих мест? Развитая экономика создает в среднем в год около 15% новых рабочих мест и примерно столько же ликвидирует. Это как в демографии: если родилось сто детей, это не значит, что население выросло на сто человек. Но если создаются технологически продвинутые и производительные рабочие места, а ликвидируются технологически отсталые и малопроизводительные, то это и означает модернизацию экономики. Это то, что Йозеф Шумпетер называл «созидательным разрушением». И если в развитых экономках показатель создания колеблется, как мы уже говорили, в районе 15%, в развивающихся странах – 17-18%, то в России он составляет где-то лишь 6-8%. Причем рабочие места возникают в основном не в обрабатывающей промышленности, а в торговле. Какое-то время шло создание рабочих мест в финансовом секторе, сейчас этот процесс остановился. Почему торговля? По многим причинам -- меньше проблем с защитой прав собственности, ниже риски экспроприации, ниже возможные потери в случае чего, нужно меньше капитала, быстрая оборачиваемость, меньше спрос на специальные навыки и т.д. Если магазин открыть можно, то завод построить практически нереально.

Больше всего рабочих мест выбывает в сельском хозяйстве и в обрабатывающих производствах. По данным Росстата, выбытие рабочих мест в обрабатывающей промышленности год к году (на конец второго квартала 2015-го) составило около 3%. Если на крупных и средних предприятиях обрабатывающей промышленности занято порядка 5,5 миллиона человек, то 3% - это 150-160 000 рабочих мест. И это только обрабатывающее производство. А что такое 160 000 в год? Это значит, что в каждый час уходило 36-37 рабочих мест. И когда нам говорят – вот, большой успех, построили завод, 1000 рабочих мест, на таком фоне это не очень впечатляет.

Низкие показатели создания рабочих мест – это тоже составная часть российской модели рынка труда. И когда в нулевые годы экономика росла, новых рабочих мест практически создано не было. Это означает, что больший объем производится тем же количеством людей, а это рост производительности труда. Но если посмотреть по отраслям, мы увидим, что отрасли очень сильно отличаются по уровню производительности. И самый низкопроизводительный сектор всегда и во всех странах – это сельское хозяйство. У нас сельское хозяйство потеряло очень много людей, что стало чисто статистическим фактором роста производительности. Уход работников с отсталых предприятий легкой промышленности, машиностроения и т.д. тоже поддерживал производительность.

Еще один важный вопрос -- куда люди уходят. Прирост производительности имеет два слагаемых. Первое – то, что произошло внутри отрасли: мы работаем на автозаводе, там было 100 000 работников, выпускали 500 000 автомобилей. В результате модернизации стали выпускать 700 000, но работников осталось всего 50 000. Значит, у нас производительность была 5 автомобилей на человека, а теперь – больше 10. Но эти 50 000 куда-то ушли. И если они ушли с рынка труда вообще, то это способствует росту производительности, потому что больше продукции производится меньшим числом работников. Если они ушли на другие предприятия, где производительность выше, чем у них была, то они тем самым своим способствуют росту производительности. А если человек перешел на рабочее место с более низкой производительностью, то его переход означает вычет из общей производительности.

То есть 50 000 оставшихся на заводе вносят вклад в рост производительности, а 50 000 ушедших могут общую производительность экономики опускать вниз.

Если мы посмотрим на Восточную Азию (самый последний пример – Китай), то, как правило, эта реаллокация была повышающей производительность: люди из села переезжали в город, оказывались на фабрике и т.д. А в Латинской Америке, например, все наоборот. В нашей стране рост производительности происходил внутри ряда секторов. Реаллокация была в целом повышающей производительность, но рост неформальности производительность опускал. Потому что в неформальном секторе производительность всегда в разы ниже.

Все это прямым образом влияет на пенсии: ведь пенсионный фонд – это производная от фонда зарплаты. Соответственно, людей, получающих относительно высокую зарплату, становится меньше, зарплаты не растут, пенсионный фонд получает меньше, люди стареют, пенсионеров становится все больше. Итого, имеем меньшую сумму на большее число людей. Значит, пенсии либо должны снижаться, либо должен быть трансферт из бюджета. Он и растет.

Государство поддерживает эту модель рынка труда, потому что оно решает краткосрочные задачи (а если институт рассчитан на решение долгосрочных задач он в такой логике не выживает). Государство считает, что рост безработицы – это угроза социальной стабильности, социальная стабильность – угроза политической стабильности.

Риски демпфируются еще и потому, что люди атомизированы. Почему подъем рабочего движения был в определенных странах в определенное время? Потому что это рабочее движение было порождением индустриализации. Огромные предприятия, огромные скопления работников, примерно одинаковой квалификации, с одинаковыми интересами, связанные между собой и технологически, и организационно, и социально. И если появляется выразитель этих их общих интересов, то он их ведет – на забастовку, на баррикады. А здесь каждый сам по себе. Большие коллективы становятся маленькими, труд становится все более и более разнородным – во всех смыслах: с точки зрения квалификации, технологий, типов контрактов, на которых находятся работники и которые их соединяют с организацией, зависимости или независимости от одного работодателя. Это все атомизирует людей, и атомизируя, снижает риски протестов. Понятно, что сплоченный коллектив вывести на протест гораздо проще, чем массу людей, которые едва знают друг друга, массового общего интереса в структуре современной экономики становится все меньше.

Есть ли возможность уйти от российской модели рынка труда? Есть. Но для этого, во-первых, нужно дерегулировать занятость, во-вторых, – изменить механизм образования зарплат, сделать их «жесткими». То есть для начала уйти хотя бы от переменной части в зарплате. И то и другое сделать крайне сложно, и можно начинать только в пакете с другими мерами и в ситуации, когда экономика на подъеме. Нужно, чтобы одновременно шел поток вновь создаваемых рабочих мест, нормальных вакансий. Тогда можно дерегулировать занятость -- дать возможность увольнять людей по экономическим причинам. В этом случае у оставшихся зарплата не будет ходить вверх-вниз, как кардиограмма, а для тех, кто уйдет – нужны нормальные поддерживающие институты. Это означает, что должны быть невероятные вложения в службу занятости – надо повышать пособия в разы, а как только вы повысите пособия, у вас безработица вырастет сама, потому что часть неформалов перейдут в безработные. Значит, мы от 5% безработицы перейдем к 10% за один день! Готово ли государство к этому политически и финансово? Ответ очевиден: нет. Значит, круг замкнулся, и нам предстоит вычерпывать до конца ресурс этой модели рынка труда.