пятница, 29 сентября 2023
В свое время Евгению Онегину, принимавшему решение о принципах управления разоренным поместьем, пришлось сделать выбор между оброком и барщиной. Примерно перед таким же выбором стоят и те, кто хочет управлять российской экономикой. То, что у нас происходит, называется «структурная рецессия», и это хуже кризиса. Рецессия может длиться долго, постепенно разрушая экономику и страну. Структурная рецессия была и в поместье Евгения Онегина. Это поместье, если мы вспомним текст романа, разорялось из-за неэффективного управления. То есть структура экономики поместья и структура внутренней политики управления этим поместьем приводили к тому, что объем выпускаемого продукта и его качество снижались.
Вы скажете, что нельзя сравнивать экономику большой страны и экономику поместья? Можно. И в том и в другом случае мы видим основной ресурс - рабский труд тогда, или нефть сейчас; видим обмен этого ресурса на высокотехнологичный импорт («даже суп в кастрюльке на пароходе приехал из Парижа», хотя это уже из гоголевских «Мертвых душ»). Что вас удивляет? Снижаются цены на основной ресурс, снижаются объемы импорта, а собственный суп сварить почему-то не получается, потому что и кастрюлька, и пароход должны «приехать из Парижа».
Что делать? Рецептов здесь предлагается два. Первый из них, если очистить его содержание от словесной шелухи, и привести к единому интегральному показателю, может быть назван старым русским словом «барщина».
На самом деле, все эти «планы развития», «инвестиционные деньги», которые как-то должны будут отличаться от денег настоящих, «вложения в инфраструктуру» – та же самая старая недобрая барщина, которая ложится ярмом на плечи предпринимателя и налогоплательщика. Что, в сущности, означала барщина для крепостного крестьянина с точки зрения современной экономической терминологии? Она означала рост его издержек, связанных с тем, что крестьянин не мог принимать решений об использовании собственных трудовых ресурсов самостоятельно – он должен был выполнять волю управляющего и работать в интересах барского поместья. Каждый из крестьян, назначенных на барские работы, должен был пожертвовать долей своего времени и сил, что, натурально, уменьшало объемы производственного ресурса для его личного хозяйства. В точном соответствии с теорией альтернативной стоимости.
И здесь есть примечательное обстоятельство. Для каждого крестьянина уровень этих издержек оказывался разным. Для успешного торговца или «мастера – золотые руки» труд на хозяйской пашне оказывался буквально золотым. А для кого-то «работа на барина» была единственным осмысленным занятием. Повторю еще раз: работа «на барина» для крестьянина означала вынужденный отказ от «работы на себя» и автоматически уменьшение того объема продукта, который этот крестьянин мог произвести и предложить рынку. Помещик мог предполагать, что он поручает крестьянину важное дело, но допущенные им ошибки в выборе инвестиционных направлений для крестьянского труда разоряли и крестьян, и в итоге его самого.
С государственными инвестициями происходит то же самое. Их любителям надо понимать одну важную вещь. Инфраструктура должна идти за потребностями бизнеса. Не наоборот. Если спроса на инфраструктуру нет, то и вложения эти окажутся невостребованными. А «инвестиционные деньги» сыграют в экономике роль тех самых «нефтедолларов».
«Голландская болезнь» экономики – это ведь не про избыточные доходы от нефти и газа. Это ведь про избыточные деньги вообще. Кстати, начиная примерно с 2010 года, вместо того, чтобы накапливать финансовые фонды, российский бюджет вложил довольно много денег в «инфраструктуру». В ту самую, которая теоретически должна была якобы помочь «слезть с нефтяной иглы», а заодно предотвратить всяческие кризисы. Деньги, потраченные на мосты и стадионы, отразились в статистических справках, сделали нескольких людей мультимиллионерами, но сейчас мы ничего не слышим о «точках роста» вокруг этих пафосных проектов. Если уж стояла задача помочь кому-то стать богатым, то эффективнее было бы просто перечислить эти средства на чей-то личный счет, сейчас не надо было бы тратиться на амортизацию ненужных построек.
Почему так получилось? Потому что прямой связи между государственными инвестициями и долгосрочным экономическим ростом нет. Нужно еще множество условий, главное из которых – рост деловой активности и потребления. Сами по себе государственные инвестиции могут помочь поправить статистические показатели текущего года. Но если никто не захочет пользоваться результатами инвестиций, можете считать, что вы просто закопали деньги на поле чудес. Примерно, как Манилов, который мечтал о том, чтобы построить каменный мост через пруд, и устроить на нем лавки, чтобы рассадить там купцов. Откуда он собирался взять пешеходов для этого моста – бог весть! А ведь случись ему соорудить такой мост, статистика бы зафиксировала значительный рост ВВП маниловского поместья.
А как же теории Джона Мейнарда Кейнса, который восемьдесят лет назад якобы советовал государству «вкладывать деньги»? Кейнс перевернулся бы в гробу, услыхав рассуждения современных толкователей его теории. На самом деле Кейнс никаких «инвестиций» не рекомендовал, он всего лишь доказывал, что государственный бюджет в ситуации падения спроса может выступить покупателем товаров и услуг, произведенных частными компаниями в конкурентной экономике. Купить продукт или принять участие в бизнесе – это две большие разницы. При этом Кейнс давал свои рекомендации британскому правительству в те времена, когда фунт был валютой номер один, да вдобавок обеспеченной золотом, и никому бы не пришло в голову бежать менять золотые соверены на гитлеровские рейхсмарки или муссолиниевские лиры.
И, главное, в эпоху Кейнса смена технологического уклада была делом медленным – конвейеры, которые Форд построил для Нижегородского автозавода в начале 30-х годов прошлого века, проработали чуть ли не до самого конца столетия. То есть оценить соотношение «затраты-выпуск», а также альтернативные издержки от вложений в ту или иную отрасль казалось делом простым (однако плановая экономика Советского Союза и с этим делом не справилась, иначе не стояли бы по всей стране очереди «за дефицитом»). В наши же дни «угадать» с направлением долгосрочных государственных вложений дело почти безнадежное. На базе прежнего опыта можно сказать, что средства эти пойдут туда, куда нужно самым мощным лоббистам, а «цена вопроса» будет значительно завышена.
В тех случаях, когда вложения в инфраструктуру действительно подстегивали экономический рост, это происходило только там, где спрос на эту инфраструктуру значительно превышал предложение. Ярче всего этот эффект проявлялся в Африке, только там этот спрос проявляли даже не местные предприниматели, а транснациональные корпорации, интереса которых к России мы в данную минуту не наблюдаем. Но если «государственная барщина» – а она должна называться именно так, вместо «планов роста» и «дорожных карт развития» – нам не помогала, не помогает и не поможет, то какова альтернатива?
Альтернативный вариант называется другим хорошим русским словом – «оброк». Это, как писал младший современник Пушкина, граф Дмитрий Толстой «была подать с разных угодий и вообще плата правительству взамен разнородных повинностей, деньгами или какой другой однообразной ценностью». А историк Павел Милюков даже подчеркивал происхождение оборка как противоположности государственной подати, поскольку оброк был предметом договорных отношений крестьянина и помещика. На оброк крестьянин зарабатывал сам, отдавая помещику какую-то «однообразную ценность». Если размер оброка был фиксированным и определение этого размера было процедурой прозрачной, крестьянин получал стимул к увеличению собственного производства – в этом случае доля оброка в структуре издержек крестьянского хозяйства уменьшалась.
Что мы могли бы назвать оброком в современных условиях?
Очевидно, в наши дни «оброк» – издержки, затраты предпринимателя, но связанные не с выпуском продукции, а с желанием условного помещика и его людей получить свою долю. И это даже не налоги. И это даже не коррупционная составляющая всевозможных проверок и инспекций.
«Оброк» в нашем случае – это расходы предпринимателя, связанные с компенсацией рисков ведения бизнеса. Перечень этих рисков огромен, начиная с риска собственно владения собственностью, которую приходится бдительно охранять и стойко оборонять, закладывая издержки на охрану и оборону в себестоимость продукции. История с панамским офшорами – это в первую очередь история о том, что люди, имеющие возможность входа в любой кабинет и лоббирования любых решений в свою пользу, все же предпочитали вести собственные дела в англосаксонской юрисдикции. В панамском офшоре они видели меньше рисков, чем в личном банке.
Можно ли отказаться от оброка? В ближайшее время – нет. Можно ли снизить этот оброк? Очевидно, да.
Так поступил и помещик Онегин, прочитавший в свое время книгу Адама Смита. «Ярем он барщины старинной оброком легким заменил, и раб судьбу благословил…»
За что предприниматель мог бы благословить замену барщины «легким» оброком? За то, что в ситуации, когда возможностей для получения сверхприбылей нет, простой оброк вместо барщины – это вполне себе стимул для развития. Более того, функции «оброка» могла бы выполнять страховая премия – об этом подробно писал экономист Максим Миронов. Страхование ответственности бизнеса – это более эффективный механизм контроля, чем многочисленные проверяющие. При этом, как выясняется после каждой техногенной катастрофы, все бумаги в сгоревшей, рухнувшей или утонувшей конструкции оказывались в полном порядке.
В сущности, приняв решение о замене «старинной барщины» в своем поместье на «легкий оброк», Евгений Онегин сделал то, что мы можем назвать структурной реформой. И это принесло результат, в противном случае Пушкин обязательно рассказал бы нам о неудаче «глубокого эконома». А вот почему вроде бы очевидное решение о таких структурных реформах не может быть принято в России – это уже предмет особого разговора.
Распечатать